Regional Post представляет рассказ писателя Яна Шенкмана, который с 2022 года живет в Армении, о его поездке в приграничные районы, где жизнь идет своим чередом на фоне постоянной угрозы войны. Действия рассказа происходят в сентябре 2023 года.
Просматривая сейчас свои записи, я понимаю, что можно было и не ездить туда. Мы не успели. Пока я расшифровывал интервью, пока писал репортаж, пока его прочитали в Лондоне и перевели на английский, война успела начаться и кончиться и в Ереване уже ждали новой войны. Кому теперь интересно, что чувствовали люди за минуту до катастрофы?
За все девять месяцев блокады я ни разу не позвонил в Степанакерт, я не понимал, зачем это делать. Есть такой журналистский жанр — интервью с обреченными: «А вам очень страшно? А что будет с вами дальше?». Но ведь и так ясно, что будет: их расхерачат ракетами, а я буду расшифровывать интервью.
У меня уже был такой опыт. В феврале 2022-го я звонил в Донецк, новости оттуда становились все мрачнее, явно пахло войной. Мужчинам закрыли выезд, улицы опустели, но кому-то все еще удавалось бежать.
Молодой парень на жигулях притормозил у КПП, а когда к машине подошли, выжал газ и рванул вперед. Вслед ему раздалась ленивая автоматная очередь.
Человек, который рассказал мне это, уезжать не планировал. У него был маленький бизнес в Донецке, три квартиры, из них две в центре, он надеялся пережить тяжелые времена. Говорил он очень спокойно, смеялся над паникерами, называл меня салагой, который настоящей жизни не знает. А потом вдруг написал в мессенджер с истерическими восклицательными знаками: «Дайте пожить, суки!!!! Просто дайте пожить!!!!!».
«Не дадут», — сказал я, да он и сам это знал, а через несколько дней об этом узнал весь мир. Эти несколько дней я чувствовал себя так мерзко, что, когда началась война, уже не было сил бояться. Была только злость на то, что ничего нельзя изменить. Я даже не мог написать об этом, никто бы не напечатал, в стране уже вовсю действовала военная цензура. Войны еще не было, а цензура уже была. «Оставишь для мемуаров», — сказал редактор.
Я сидел в просторном ереванском офисе. Мы курили, пили кофе, из окна хорошо виден был Арарат. Обсуждали, естественно, Карабах. Пожилой мужчина, очень властный, решительный, наверняка хороший профессионал и успешный менеджер, говорил мне: «Да, я знаю, что им нечего есть, понимаю, что тяжело, надо держаться, пусть потерпят, они не имеют права, они должны…». Хотелось встать и уйти, но мне нужны были деньги на поездку и хоть какая-то поддержка. Денег, конечно, никто не дал.
На встречу с напарником я пришел раньше времени. Когда Виталик вернется в Москву и его, не дай бог, возьмут, где-то на третий-четвертый день следователь вызовет его и скажет:
— Еще один вопрос, Виталий. Что вы знаете о Шенкмане Яне Степановиче 1975 года рождения?
— Он никогда не опаздывает на встречи.
— А еще?
— Это, пожалуй, все.
Было еще не жарко. Работало кафе. Возле экскурсионного автобуса, обвешанного фотографиями монастырей, кто-то собирал деньги на Армию обороны Арцаха. Толстая русская туристка сидела-сидела, потом выскочила вдруг из-за столика и истошно завизжала:
— А почему я должна давать вам на вашу армию? У нас своя есть, родная!
Это было отвратительно, я старался не смотреть в ее сторону. Всем видом показывал, что не имею к ней отношения. Я ждал, что сейчас кто-нибудь из знакомых подойдет и скажет: «Как тебе не стыдно! Это же твои, русские!». Так всегда: гадости делают они, а стыдно должно быть мне. Но мне действительно было стыдно.
На выезде из города у развилки сидел нищий и, приложив к уху портативный приемник, слушал последние новости. Девушка с рюкзачком положила ему в шляпу купюру, он отмахнулся: дескать, не мешай, из-за тебя я самое важное пропущу. Мы ехали как раз туда, откуда он ждал новостей.
Я понял, что все кончено, когда нас обогнал одинокий военный грузовик с двумя пушками под брезентом. Он двигался в ту же сторону, что и мы. Две пушки, радиолокационный фургон…
«Две пушки», — сказал я Виталику. И еще иранская фура то ли с горючим, то ли со стройматериалами, но об этом нельзя писать, это военная тайна. Виталик высунулся из окна, включил видео и тут же выключил.
Служба национальной безопасности не рекомендует снимать военную технику, а мы должны сделать свою работу, нам нельзя ни с кем ссориться.
Машина поднималась в гору, мы набирали высоту медленно, как тяжелый бомбардировщик. Уже проехали то место в Араратской долине, которое простреливается с обеих сторон. Простреливается, но ведь пока не стреляют, значит, все нормально. И даже, можно сказать, хорошо.
Мне эти вещи в новинку, хотя я уже давно тут живу. Два года в нынешней ситуации — как в прежние времена десять лет. За это время здесь было две войны, две попытки переворота, по одному в год. И все понимают, что это далеко не предел. Когда началась блокада Карабаха, я на повышенных тонах говорил своим ереванским друзьям:
— Сейчас рванет! Давайте сделаем что-нибудь!
— Знаешь, мы так устали, нас всех уже тошнит от войны. Когда рванет, тогда и поговорим.
Обреченный стоицизм армян мало чем отличался от реакции европейцев. Время от времени мне писали редакторы европейских медиа:
— Что там у вас?
— У нас хреново. Думаю, скоро будет война. Через несколько дней.
— Стреляют?
— Нет.
— Когда будут стрелять, напишешь, а пока ничего не нужно.
Да и в России дела обстояли примерно таким же образом:
— У Пети был обыск, выписали большой штраф. Давайте я напишу.
— Сажают?
— Пока неясно.
— Не вижу информационного повода. Вот когда посадят, напишешь.
Мы наматывали круги вокруг очередной необъятной горы. В горной Армении есть места, внезапно напоминающие одесское взморье. Едешь, и, кажется, что за этим поворотом, за этой скалой тебе вот-вот откроется бесконечный простор, тихая вода до самого горизонта. Кусок неба впереди светится и нависает над морем, но сворачиваешь, а там пропасть.
Было нервно. То и дело я оборачивался и говорил Виталику:
— Посмотри, пожалуйста, что там пишут. Началось уже или нет?
И минут через тридцать снова:
— Ну что там?
— Успокойтесь, ребята, — сказал Давид. — Когда начнется, вы сами услышите, мы уже близко.
Раза три ему звонили из Еревана и, видимо, спрашивали, все ли у него хорошо. Не отрываясь от руля, он три раза повторил, что, слава богу, хорошо, посмотрим, как будет дальше, но волноваться пока не стоит.
— Кто тебе все время звОнит, Давид?
Виталик сказал:
— Ужасное слово — звОнит!!!
Как будто ужаснее ничего не бывает. Я хотел поправиться, а потом подумал: «Да ладно, война все спишет».
В миссии ЕС было тихо, люди работали, а работа — это всегда дело тихое, ее сразу и не заметишь. Виталик быстро расставил камеры, подключил микрофон и стал задавать вопросы главному европейцу. Я сидел в углу и даже не пытался прислушиваться. Ничего не значащие фразы, общие слова, но их полагается говорить. А что они могли сказать? Что ситуация серьезная? Что они будут фиксировать нарушения? Виталик не дурак, он знает, что делает. Он не хуже меня понимает, что не получит никакой информации. Но будет картинка, будет комментарий официального представителя — лучше, чем ничего.
Когда они закончили, я спросил:
— Начнется стрельба — что будете делать?
— Буду звонить в Брюссель.
— Я могу это напечатать: «Когда начнется война, мы будем звонить в Брюссель»?
Улыбчивая полька, от которой фантастически хорошо пахло, сказала:
— Пишите официальный запрос.
Шел дождь. Давид сказал: «Надоели вы со своей войной, давайте о чем-нибудь хорошем поговорим». И мы стали обсуждать новости из России, с нашей внеисторической родины. Кто уехал, кого забрали, кто скурвился.
Время от времени Давид поправлял нас, некоторые детали он знал даже лучше, чем мы.
Господи, Давид, ты армянин, тебя это вообще не должно касаться! Это наше дело, это мы должны были остановить их там, дома. Но мы не смогли, у нас не хватило сил, и теперь ты рассказываешь нам новости из Москвы, потому что твоя жизнь тоже от них зависит…
Мы ехали по проселочной дороге. Домики, утонувшие в грязи, магазин с выбитыми стеклами, как будто после обстрела, несколько печальных стариков на скамейке…
— Смотри, какая разруха, — сказал Виталик.
— Только не говори мне, что это война все сделала.
Я уже видел такое в Шахтинском районе Ростовской области. Мы выехали из ДНР через КПП «Успенка», тогда еще существовала граница. Я уснул, потом проснулся и стал говорить шоферу:
— Много горя принесла война, огнем она прошла по этой земле...
— Какая, блять, война? Мы в России!..
— Почему они не уезжают? — спросил Виталик. — Не верят, что рванет? Думают, что их защитят?
— А вы сами у них спросите, — сказал Давид и остановил машину.
Вот какие записи у меня остались.
Пастух Ашот, человек в плащ-палатке. Для Виталика он был бесполезен, поскольку отказался сниматься, а я все-таки вышел поговорить. Говорили мы, стоя в луже, мимо гуляли овцы. Раньше это было целое стадо, двести голов, но часть зарезали, часть пропало, осталось двадцать.
— Как это — пропало?
— Ну, угоняют.
— Свои?
— Нет, на ту сторону.
Он крутил в руках довольно дорогой айфон, лучше, чем у меня. И как-то это все не клеилось у меня в голове. Айфон, плащ-палатка, овцы. Айфон из двадцать первого века, а угонщики овец из шестнадцатого.
Я спросил то, что так волновало Виталика:
— Собираетесь уезжать?
— Куда ж я поеду? Мне некуда.
— Но ведь опасно. А если завтра война?
— Да и сейчас постреливают. Ну, значит, убьют, что делать.
Если б такую фразу произнес герой кинофильма, я бы не удивился. Но передо мной стоял усталый деревенский дядька, мокрый, грязный, ему точно было не до кино.
Многие из них отказывались говорить на камеру и даже под аудиозапись на телефон. В селах считается, что публичность — это недостойно мужчины. Покажут по телевизору, а потом все будут смеяться, говорить, что ты несерьезный человек, клоун. Смерти они не боялись, а от камеры шарахались, как от дьявола.
Незадолго до нашего приезда распространился слух, что журналисты передают разведданные на азербайджанскую сторону. На нас смотрели с недоверием. Даже Давид оказался заражен шпиономанией. Он подошел ко мне и шепнул, чтобы никто не слышал:
— Посмотри вон на того мужика. Тебе не кажется, что в нем есть что-то азербайджанское?
Мужик как мужик. А потом я подумал: «Но ведь разведка в самом деле работает, не зря же они боятся».
Массивные ворота, мощеный двор. До вражеских позиций отсюда пять-семь минут, около километра. Виден их флаг.
— А как вообще дела, тетя Сона?
— Хорошо, Давид, только голоса стали какие-то появляться. Они уже так близко, что автоматные очереди слышны. Выйду вечером, и они сразу мне: «Сона! Сона!». Не пойму, то ли это из леса, то ли у меня в голове…
Мы чуть отъехали, я попросил Давида остановить и вышел покурить на обочину. Тихо, по ногам дует ветер. Прислушался — никаких голосов. Виталик спросил у меня за спиной: «Когда ты в Москву вернешься?». Я ответил: «Надеюсь, что никогда». Оборачиваюсь: они стоят с Давидом у машины, смотрят на меня и не понимают, что происходит. Человек кричит куда-то в поле: «Надеюсь, что никогда!!!». Руками машет…
Я вернулся в машину, мы сделали вид, что ничего не произошло. Я не хотел это обсуждать. Я только подумал: голоса со мной говорят по-русски. Они знают, что я из Москвы? Почему они говорят по-русски?
Так можно сойти с ума.
— Вот вы кричите, — сказал нам пожилой Анушаван на заправке, — а здесь люди пропадают. Не надо кричать, пожалуйста.
— Что значит пропадают?
— Вышел человек на работу, и нету его, пропал.
— Убили?
— Нет. Мы ходили к русским миротворцам, их возвращали, но уже без тракторов, без овец. И знаете что…
— Что?
— Мне кажется, их пытали.
— Кажется или пытали? Что они сами-то говорят?
— Ничего. Те, кто с той стороны приходит, ничего не рассказывают, молчат.
Виталик прав, надо понять, почему они не бегут. Родина, дом, все такое…. Но не самоубийцы же они.
— Спросишь?
Виталик кивнул, он уже выставлял камеру.
— Дорогой Анушаван, расскажите нам, что вы думаете о сложившейся ситуации.
Старик растерянно посмотрел на Виталика.
— Будет война, Анушаван?
Тут он пришел в себя и даже как-то обрадовался:
— Обязательно будет, не сомневайтесь!
— И тем не менее люди не уезжают. Можете сказать почему?
— А куда нам ехать? Во всей Армении тяжелое положение. Что поделаешь, погибнем — погибнем.
Он говорил еще долго: о церкви, о могилах, которые нельзя бросать, о земле, на которой жили много веков… Но я уже не слушал, я понял: они не бегут просто потому, что нет такого места, куда можно сбежать. Я сам уехал от войны на войну, из воюющей России, будь она неладна, в Армению. А мог бы уехать в Израиль и все равно на войну. В самой спокойной стране мира начнется война, если я приеду туда. Мы мечемся по земле, как затравленные зайцы, это унизительно и бессмысленно. Хватит, остановись. Бежать больше некуда и незачем. Стой, где стоишь. Просто стой, где стоишь, и все.
Обедали мы в городе. Виталик съел что-то армянское, как ему казалось, на самом деле это был эскалоп. Доел, достал щетку из рюкзака и пошел в туалет чистить зубы. Я возмутился. Завтра ракеты разнесут к херам это кафе, этот город. Нас разнесут, Армению разнесут, а он заботится о своей долбанной голливудской улыбке!
— Ты что, козел, вечно собираешься жить?!!
Сорвался, сдали нервы, так, конечно, нельзя было говорить. Если б он послал меня, я бы понял, но он просто сказал:
— Собираюсь.
И даже не разозлился.
*Ян Шенкман (р. 1973) — писатель, сценарист, телеведущий, автор семи книг. В марте 2022 года, после начала украинской войны, эмигрировал из России и живет в Армении. Новая книга прозы Яна Шенкмана «У нас в Ереване» была издана в 2024 году в Ереване, в издательстве Фонд литературы АРИ. В данный момент Шенкман осуществляет проект «Перемещенные лица» и работает над новой книгой.
Присоединяйтесь к нам в Telegram
